Дихотомия «Свой/Чужой» и ее репрезентация в политической культуре Американской революции - Мария Александровна Филимонова

«влиянием» подразумевалась в итоге система коррупции, лести, распределения пенсий и должностей – все, что в самой Англии ассоциировалось с периодом министерства Р. Уолпола (1730–1742). Теперь готовый образ «робинократии» применялся вигскими пропагандистами к новой ситуации.

Тщательно выстроенная идеологема «злых советников» подводила к естественному выводу о губительности политики министерства для колоний и империи в целом.

* * *

В 1765–1775 гг. в колониях постепенно разрушались идеализированные образы как британской конституции, так и Британской империи в целом. Любопытно, что этот процесс развивался с разной скоростью, когда речь шла о различных властных структурах. Первой «жертвой» начинающегося конфликта стал английский парламент, в то время как иллюзии в отношении монархии сохранялись довольно долго. К весне – лету 1776 г. процесс завершился – британские властные структуры были полностью скомпрометированы. Британские политические модели стали предметом отторжения, а не восхищения или подражания. Легитимность переносилась с имперских структур на новые органы власти – Конгресс и легислатуры штатов.

Глава 5. Революция повседневности: отторжение английских культурных моделей

Современники часто отмечали сходство английских и американских повседневных практик. Французский путешественник маркиз де Шастеллю, например, писал: «В Филадельфии, как и в Лондоне, Бате, Спа и т.д., есть места, предназначенные для танцев молодых людей»; «в Филадельфии, как и в Лондоне, есть обычай обедать в пять, часто в шесть часов»[413]. Похожее впечатление создалось у другого француза, посетившего США в 1777 г. «Они живут, как англо-европейцы»[414], – отмечал он. Историки отмечают, что в середине XVIII в. произошла «англизация» повседневной жизни колоний. В 1740-х гг. Северную Америку охватила «коммерческая революция». Колониальный экспорт достиг достаточного объема, чтобы американцы могли позволить себе покупать английские товары. Соответственно, к середине столетия колонисты более, чем когда-либо, следовали английским модам, воспроизводили английские модели поведения, потребляли английскую продукцию[415]. Так, Дж. Вашингтон в 1760 г. старался заполучить последние новинки лондонского потребительского рынка и сетовал на плутоватых торговцев, которые частенько навязывают виргинцам фасоны, «какие могли носить лишь наши праотцы во время оно»[416]. Чарльстонские «набобы» скрупулезно копировали лондонские моды и манеры, посылали своих детей завершать образование в Англию. В своем городе они завели театр и устраивали концерты, закупали в Лондоне свежие книги – словом, насколько могли, пытались воспроизвести у себя стиль жизни метрополии[417]. То же касалось и других колоний[418]. Б. Франклин приписывал столь явную тягу к подражанию как постоянным контактам с Великобританией, так и уважению к метрополии[419].

Из метрополии заимствовались праздники и бытовые привычки. Круг чтения составляли в основном английские авторы, как классики, начиная с Шекспира и Мильтона, так и более современные писатели. Неизменной любовью пользовались Свифт, Поуп, Аддисон и другие авторы начала столетия[420]. Менее интеллектуальные формы проведения досуга тоже несли отпечаток происхождения из метрополии. Шастеллю, описывая петушиные бои в Виргинии, идентифицировал их как чисто английскую традицию и комментировал: «Не знаю, чему больше дивиться: безвкусице подобного развлечения или глупому интересу, который оно пробуждает в соперниках. Эта страсть кажется почти врожденной в англичанах»[421].

Метрополия в колониальный период воспринималась как образец gentility – это трудно определимое понятие включало в себя представление о благородстве, элегантности, изяществе манер[422]. Но в то же время англичан часто обвиняли в высокомерии.

Характерны в этом смысле образы английской повседневности, которые складывались у американцев, живших в Великобритании. Так, Джеймс Аллен, изучавший юриспруденцию в одном из лондонских Иннов, делился впечатлениями о лондонцах – «надменные, эгоистичные, грубые люди»[423]. Приехавший в Англию с той же целью Дж. Дикинсон оказался в Лондоне совершенно один, «среди домов и людей, как в самом странном лесу», и образ города у него сложился мрачный. «Я был окружен шумом, грязью и бизнесом, – писал он матери, – все это равно неприятно; полагаю, в этом Лондон мог бы соперничать с каким угодно городом». Равным образом он был «утомлен огромной протяженностью города, озадачен изгибами улиц»[424]. Непосредственное восприятие крупнейшего в Европе города[425] сочеталось у Дикинсона с просвещенческим стереотипным противопоставлением урбанизма и «естественной» жизни, образом которой стала для молодого колониста Пенсильвания. Впоследствии это двойное противопоставление, где дихотомия метрополия/колонии приравнивалась к дихотомии далекое от природы/близкое к природе, часто повторялось в вигской пропаганде. Впрочем, Дикинсон, несколько освоившись в столице, стал видеть Лондон в несколько боле светлых тонах, полюбил гулять в Гайд-парке и ходить в театр. Контраст между метрополией и колониями он теперь осмысливал как противопоставление грубый/утонченный. В конечном итоге, пенсильванец полагал, что в Лондоне приобретают «легкость и свободу обращения с высшими, обходительность и вежливость с низшими», т.е. все то, что и включалось в понятие gentility. Столичная жизнь, по убеждению Дикинсона, «уничтожает неопытность, предрассудки юности и невежество»[426].

Один из основателей школы «интеллектуальной истории» Б. Бейлин полагал, что подражание английским культурным практикам отражало присущее колонистам чувство собственной ущербности[427]. Примерно о том же пишет исследовательница истории моды К. Хаулман. Согласно ее концепции, в колониальный период ввезенные из метрополии предметы роскоши выражали в том числе связь колонистов с империей[428].

Но именно поэтому они стали идеологической проблемой после провозглашения независимости. Культурные практики Англии стали ассоциироваться с осуждаемой роскошью (luxury), несовместимой с республиканской простотой нравов. При этом диапазон конкретных представлений, связанных с концептом luxury, оказывался довольно широк. Так, в комедии Мерси Уоррен «Тупицы» (Blockheads) высмеивалась своего рода «мещанка во дворянстве», оставившая образ жизни фермерши ради подражания стилю жизни высших классов. Автор вкладывала в ее уста такие сентенции: «Вы боитесь, что я попрошу у вас шелковое платье и новую шляпку, что я захочу посещать представления… Можете не сомневаться, я захочу все эти вещи и не приму ни отказа, ни колебаний. Не думайте, что я стану жить как дура, как в бытность нашу фермерами. Мы теперь благородные господа и жить должны по-благородному»[429]. Шелковое платье и поход в театр – конечно, весьма скромное понимание роскоши. Тем не менее, республикански настроенная писательница безоговорочно осуждала героиню.

Те самые формы проведения досуга, пищевые привычки, манера одеваться, которые еще недавно служили показателем высокого статуса и имперского стиля жизни, теперь могли стать объектом отторжения. Так, в 1775 г. филадельфийская толпа угрожала разнести таверну, где Марта Вашингтон вознамерилась устроить бал. Мероприятие филадельфийцы сочли вопиющим нарушением «Ассоциации». Местный комитет инспекции и наблюдения вынужден был вмешаться и попросить миссис Вашингтон отказаться от задуманного[430].

Частью отторжения английских моделей повседневности стало также